НАТЯНУТЫЙ ПРОВОД Рейтинг: R. Angst! Мальчик – это ключ. Думаете, я его не видел? Видел, конечно. На окраине имения Бёхнеров. Он медленно идет со своим велосипедом, осторожно объезжает раскрошившийся тротуар на углу Второй и Главной улиц, пережидает, пока желтый пикап прогромыхает мимо. В его движениях – печаль. Это всего лишь мгновение. Сегодня я открываю дверь мужчине и женщине. За ними – дождь, как стена. Под тенью деревьев оттенок глаз мальчика был неясен, но я вижу их сейчас. И рот, подбородок, нос. Выше ростом, чем его юное воплощение. Велосипеда нет. Я так и думал, что это ты, - говорю я. – Входи же. Входи. Без сомнения, он считает, что это не очень хорошая идея. Он хочет, чтобы она была в безопасности. Это не является выражением неуважения по отношению к ней, недостатком доверия или восхищения с его стороны. Нет, мэм… Нет, сэр. Просто он не хочет, чтобы ей причинили боль. Всё очень просто. Я незнакомец, некто, к кому он обратился за помощью, так что он не уверен, насколько такое решение разумно. Она так же относится ко мне. И к нему. Ее настоящие чувства к нему сейчас в ее дыхании, в самой ее сущности, под ее кожей. Обычно ей удается подавить их, но сейчас они распирают ее… и еще – это желание защитить. Она даже не представляла, что может быть настолько привязана к другому человеку. Они смотрят друг на друга, пока я закрываю дверь. Слова, которые они не произносят, имеют такой вес и такую сладость, такую боль и такую мечту… Должен признаться, что иногда я очень неохотно открываю дверь путникам. Иногда мне кажется, что есть некоторые причины, чтобы изменить направление движения природы и судьбы. Какие высокие слова. И как напыщенно они звучат… Как будто всё не сводится к нескольким людям и нескольким моментам сердечности. Я смотрю на этих двоих. И чувствую силу их сосредоточенности. Есть вещи, за которые вы боритесь. И они заслуживают любого шанса, который им выпадет. Мы не хотели врываться, - говорит он. Ерунда, - говорю я бодро. – Ужасная погода. Ужасная. У вас проблемы? Наша машина, - говорит она смущенно. Она, наверное, не сможет больше ездить, - добавляет он с чувством. Вы спросите, откуда я знал, что они приедут и о чем попросят? Дальше - вниз по дороге - был куст с пустыми коричневыми скорлупками, похожими на яйца, хрупкими, как ажурные стеклянные украшения, унизывающие его короткие, тонкие ветки. Сегодня утром я проснулся от тяжелого сна. Понимаете, там был дом с разбитыми окнами и звук ущербного леса. Как только утренний свет скользнул над холмом, я пошел проверить куст. Одно из яиц упало на бетон, который кто-то вылил сюда пятьдесят лет назад, когда здесь – в городке с двумя церквами, одним полутемным магазином и четырнадцатью домами – вдруг решили делать тротуары. Я тот, который всегда был здесь. Единственный, кто остался. Яйцо было первым предупреждением. Из скорлупки вылился темно-красный желток. И я вернулся в дом – ждать. Второе. Был еще мальчик, да. Все еще алый, как у ребенка, рот. Тело готово, кажется, вырваться из собственной кожи. Он знал какую-то боль. Что-то ужасное и грубое. Мужчина, которым он стал, не избавился от этого голода. Еще не успокоился. Вот что я ощущаю, когда он и она стоят в моей гостиной и трясут головами в неубедительном неприятии. Вода капает с них на пыльный деревянный пол. Они проведут ночь здесь - не под дождем - и на рассвете вернутся к взятой напрокат машине. Он злится, непонятно из-за чего. Возможно, немного нервничает. В мальчике также чувствовалась некоторая подавленность, но все же был полон любви. Мужчина, которым он стал, тоже знает, что такое счастье. Он знает это ощущение. Оно проникло в него, как таинство. Женщина стоит очень близко и не сводит с него глаз. Вы спросите, как я могу разглядеть любовь или боль в мальчике, который просто шаркает ногами по дорожке, усыпанной листьями, или отбрасывает со лба раздражающий его вихор? И почему я раньше не увидел женщину? Думаю, мне было предназначено знать некоторые вещи. Того, кто стоит в моей гостиной, я знаю достаточно хорошо, чтобы узнать его. Того, кем он был, и того, кем он еще может стать. Но кое-что, уверен, не предназначалось мне. Кем была эта женщина, ничего не говорит о ней. Гораздо важнее, кто она сейчас и кем станет. Я сменил белье на гостевой кровати после того, как увидел мальчика. Но, как и яйцо, он не был единственной причиной. Третьей был червяк – гладкий, зеленый, ползущий по листику салата-латука, который я бросил во двор для кроликов. Черви – как перерезанные артерии. Могу ли я уничтожить то, что должно случиться с мужчиной и женщиной? Нет. Но я, может быть, смогу изменить результат. Сработать как турникет. Я снял червяка и раздавил его. Рад, что вы нашли меня, - говорю я. – Иногда люди не замечают дом за всеми этими сассафрасами (*) и дубами. Мужчина смотрит на своего друга и слегка улыбается. Я… я просто предположила, что, может быть, кто-нибудь все еще живет здесь, - начинает она. – Там этот куст около дороги… и я просто подумала… ну, вряд ли это сделало животное. Верно, - улыбаюсь я. – Волки и олени не славятся своими способностями к украшательству. Снимите обувь и останьтесь ненадолго. У меня есть две кровати и поцарапанная ванна. Она поднимает руку. На самом деле, это такое неудобство… Никакого неудобства. Совершенно. Уверяю вас. Взаимное удовольствие от знакомства получено, и агенты снова выбегают наружу под дождь, чтобы взять из машины свои сумки. Они возвращаются еще более мокрые. Я и не думал, что люди могут быть настолько мокрыми. Пол под их ногами сияет. Я занят. Вынимаю из холодильника старую кастрюлю почти съеденного жаркого и сгребаю застывший жир, под которым обнаруживается тонкий слой такой же жирной похлебки - тошнотворно пахнущей, пронизанной черными, как сажа, разводами, которых я раньше не видел. А я ведь не пережег мясо, когда готовил… Что ж, еще одна подсказка. Но мое толкование будущих событий всегда было неоднозначным. У меня лучше получается поделиться с кем-нибудь на время своим взглядом и разрешить делать с ним все, что вздумается. Надеюсь, эти путники понимают… Чихание около входной двери. Малдер, - говорит женщина, Скалли. Ее забота мгновенна, возрастая вместе с тоном ее пониженного голоса. – Тебе надо снять мокрую одежду. Тебе тоже, - отвечает он, подвигаясь ближе к ней. Я закрываю глаза, и все мои чувства утраиваются. Зажимаю ладонями уши и не решаюсь сделать хотя бы один вдох. Удивительно. Все, что я ощущаю, это… В итоге расставание убьет их. Как же мне уберечь провод и не дать ему порваться? Вероятно, на этот раз никак. Им самим придется приложить усилия. Вы говорите, что ждали нас. Или, по крайней мере, его. – Она говорит без враждебности. Сомневаюсь, что она часто использует этот тон на работе. Он приводит себя в порядок в небольшой ванной. Подозреваю, что когда он закончит, то растянется на неровной постели. Просто в силу привычки, как сделал бы в номере мотеля. Изнеможение охватит его, и он заснет, даже не успев раздеться. Она остается сидеть за моим обеденным столом. Лицо смягчено любопытством, которое, по ее мнению, показывать неприлично. Я ощущаю в ней напряжение. Но она устала и не будет ворошить это до утра. Я его не знаю, мисс Скалли. Она кивает. Но вы знали, что мы сегодня приедем? Я подбрасываю полено в кухонную печь, и холодные голубые языки старого огня разгораются ярче, начинают плясать и потрескивать. Я знаю, что в конце концов он должен был появиться. Они всегда появляются. Кто они? – Она не причесывалась много часов, на виске у нее грязное пятно. Радужная оболочка глаз выдает ее усталость. Она хочет верить в то, что не причинит ей сейчас боли. Интересно, какой она была в детстве… Я не ответил ей, и она начинает повторять вопрос. В такую ночь кто-то всегда стучится в эту дверь, - говорю я быстро. – Вы, наверное, заметили, что шоссе в ужасном состоянии. То шину проколют, то мотор заглохнет, то в кювет свалятся. А после крупной аварии прошлой весной ограждение на повороте так и не починили. Полуприцеп поднимался на холм на скорости 90 в час, а затормозить при спуске как следует не смог. Ко мне приходит много горемык, желающих воспользоваться моим телефоном в три часа ночи. Она огляделась, слегка улыбаясь. А у вас есть телефон? Я усмехаюсь. Нет. Никогда не видел в нем необходимости. У меня есть призвание, мисс Скалли. Я не шучу. Может быть, сейчас вы этого не осознаёте. Но утром поймете. Я покажу вам всё, и вы примите решение в тишине. Между вами и им – натянутый провод. Вы натянули его. И я хочу заставить вас доказать его прочность. Скажите ему, думаю я. Она закрыла глаза, но по-прежнему слушает. У меня есть гостевая комната. Многие ночевали в ней. А утром уходили пешком через Бёхнеровский лес в сторону Каролинг-Хол. Там автозаправочная станция. Все это раньше было городком Патфорк (**), и я единственный, кто здесь остался. Она зевает и трет один глаз, настолько сонная, что едва ли может придумать ответ. Идите спать, - говорю я тихо, стараясь не испугать ее. – Вам нужно немного отдохнуть. Она отворачивается с тревогой на лице. Не думаю, что она когда-нибудь спала в его постели, и хочу сказать ей, что это не проблема – с формальной точки зрения это моя постель, а не его. Хотя, возможно, мне следует задержать ее немного. В нашем распоряжении вся ночь, чтобы изменить их жизни. Вода кипит, как гневный дух, пробужденный к жизни. Две кастрюли горячей воды и четыре холодной – и ванна наполнена. Она распаковала кусок белого мыла и крошечную бутылочку лосьона. Я поспешно ищу для нее полотенце и стремительно выхожу из комнаты, чтобы она не подумала, будто я жду момента, чтобы подсмотреть, как она будет принимать ванну. Он входит на кухню, когда я наливаю себе кружку сладкого молока. Выглядывает на улицу из-за наполовину задернутых занавесок, смотрит на поднятый ветром дождь. Волосы у него сзади на голове стоят торчком, и я замечаю, что часть их значительно короче, чем остальные, а рубец под ними все еще темный. Куда вы направлялись? – спрашиваю я. Перед тем, как ответить, он выдвигает стул и садится. Домой. Мы поехали… я думал, было бы неплохо отправиться на уик-энд в какое-нибудь приятное место. Полюбоваться осенними деревьями, полакомиться какой-нибудь фантастической едой. Ничего особо захватывающего, просто… Другое? – предполагаю я. Да. Я только на прошлой неделе начал работать полный день. Вы были больны? Можно сказать и так. – Он улыбается, внезапно более хрупкий, чем казался раньше. Мне жаль его – из-за того, что предстоит ему в ближайшие часы, но мое бездействие только ухудшит ситуацию. Я решаю сосредоточиться и сохранить легкое настроение. И вы хорошо провели время? Хрупкость оборачивается горечью. Наш обратный рейс отменили, бюджет потерял нашу заявку на машину, гостиница стоила вдвое дороже, чем нам сообщили, а еда была определенно ниже средней. В соседней комнате вода льется в керамическую ванну. А потом, - говорю я своим самым глубоким голосом, - пошел дождь. В его глазах появляется проблеск юмора. У этой дурацкой арендованной машины не было никакого шанса. Завтра будет лучше, - я делаю глоток молока, и он вздыхает. Спасибо, что позволили нам переночевать. Мы ценим это больше, чем вы можете себе представить. Как будто я мог отказать ФБР, - говорю я шутливо. Мы сидим молча, и я делаю еще несколько глотков молока из кружки. Нам слышен дождь, но он прислушивается к ней. Расскажите мне о своем напарнике, мистер Малдер. Вы что-то узнали недавно и не понимаете, как существовать с этим новым знанием. Мне известно, чего вы хотите больше всего и что вы услышали. Ступите на провод – она удержит вас. Она, наверное, уже забралась в постель, - подстрекаю я. Кто-то должен дать этому старт. Он смотрит в сторону гостевой комнаты, собираясь с духом. Ничего не изменится. Это вступление. Стены ненамного плотнее бумаги. Они не скрывают ничего. Я сижу на собственной кровати. С привычной отстраненностью наблюдаю всю сцену своим мысленным взором. Он входит в мою гостевую комнату, не обращая внимания ни на что вокруг, слишком глубоко в своих мыслях, чтобы суетиться и думать о хороших манерах. Они отказались от этого друг с другом уже много лет назад. Она перебирает содержимое своей дорожной сумки. Пояс на ее халате завязан свободно. Она рассеянно отходит от постели. Он поднимает на нее глаза, и полы халата раскрываются. Между этой затруднительной ситуацией и условно-традиционной «только-одна-постель-осталась» рутиной… даже удивительно, как они реагируют. Хотя этого не должно быть. В общем и целом я знаю, как они должны действовать дальше, но мне по-прежнему неловко. Меня радует, что мои способности не так легко обнаружить. Они не знают, что я должен смоделировать эти события ради их же блага. Я чувствую, как натягивается провод… Их взгляды встречаются, и он подходит к ней. Она не пытается завязать халат. Отблески лунного света на ее коже. Он, наконец, слегка касается подушечками пальцев ее живота. Она проводит большим пальцем по его нижней губе. Движение, которое быстро стало ритуальным. Дом сотрясается. Ставни дребезжат на петлях. Дождь усиливается, темный на фоне низкого неба. Это начало. Вот что он думает: Если я потеряю ее… Он думает, что если бы пришлось, он смог бы отпустить ее. Если бы это значило, что она переживет вероятное будущее. Внутренним взором он до сих пор видит картины мира, гибнущего во взрывах оранжевой и черной крови. Зажмуривается. И знает, что он не храбрец. Она прижимается к нему, чтобы спасти их общее тепло. Он целует ее ладонь, как будто этим хочет обрести спасение. Пожалуйста, не оставляй меня, - шепчет она. И он знает, эта просьба относится не только к текущим обстоятельствам. Провод натягивается, звенит. Скоро станет холодно, и подступает озноб. Снег на крыльце – призрак пепла. Прошлой зимой снежные хлопья – снег, идущий каждый день - были сказочными грезами, чем-то, происходящим только настоящей зимой. А теперь это напоминает жизнь возле действующих вулканов, куч горящих мускусных листьев или костров из книг, полыхающих после новой чумы, пачки пиропатронов, в этот последний раз с запальными фитилями, а веника нет. Небо – висячий растянутый брезент из небеленого хлопка, покрытый складками красноватого плотного льда. Она отворачивается от этого зрелища и продолжает перечитывать сообщения, пока ее глаза не начинают болеть от напряжения. Ничего не найти и чувствовать как можно меньше. Ночь потрескивает. Она снимает свитер, остававшийся на ней, сворачивает и кладет в деревянную коробку - к бинтам и кошельку с монетами. С обнаженной грудью она умывается. Мятное мыло – роскошь, взятая в чьем-то чужом доме. Она не смотрит на свое отражение. Простая лампа стоит на плитках пола в углу между шкафом и дверью. Напряжение в сети не будет длиться долго, и она стремится максимально использовать преимущество от слабого искусственного освещения. Горящий желтый огонь – глупая иллюзия, вызывающее галлюцинации отражение, пересекающее наискосок ее бледное лицо. Она осматривает гладкую кожу внутренней стороны рук, еле заметные швы, зажившие следы уколов, пронзавших гладкие поверхностные вены… едва уловимое ощущение, когда держишь снег руками без перчаток. В этом настоящем вещи кажутся проще, поэтому она не может думать о ситуации в прежних усложненных метафорах заговора и лжи. Но эта путаница принесла урожай в виде ошеломляющей ясности. Думать дальше – значит, сдирать струпья, обнажая ржавчину, которая распускается под коркой багряной жижей. Хотела бы она знать, где он находится, если холодно или темно. Если холмы спрятали его, опутали его своими ветвями. Она помнит, как проводила кончиками пальцев вверх по его горлу к подбородку, и его легкая борода была такой же колючей, как кожа около мягкого тепла его губ. Кто-то на улице вскрикивает от удивления, поскользнувшись на тротуаре. Окно – хрупкий сахар, стекло слишком тонкое, чтобы уберечься от трещин, как блестящий лед, приклеенный к тротуару. Она немного проголодалась, непонятно почему думая о пронзительных криках детей у бассейна - влажные четвертаки шлепаются на прилавки торговых павильончиков в обмен на надувной матрас или апельсиновое мороженое. Дождь проникает через щель в серебристом стекле. Единственная капля воды вырезает сосульчатую дорожку, падая на округлость ее левой груди, и вызывает в ней дрожь. Ее пальцы все еще в мыле, скользкие, коротко касаются ее, и она чувствует себя пронзенной в десяти местах, испещренной возбуждением и горем. Свет лампы тускнеет, превращаясь в серное расплавленное стекло - такое же горячее, как прежний солнечный свет. Она выключает свет в маленьком помещении и открывает кран. В темноте опускает руки в холодную воду в раковине. Вспоминает оловянный привкус крови, сбрасывание тел в ямы, наполненные известью. Она никогда не смотрела на лица трупов. Она не хотела тоже там умереть. Половицы узкого коридора скрипят, когда она идет к спальне. Откидывать ночью простыни все равно, что очищать фрукт – те овальные мраморные белые виноградины с похожими на фасоль косточками или танжело (***), обладающие особым вкусом, когда сидишь на белых школьных скамейках во время перемены, чувствуешь хрустальные ломтики мякоти и с грустью вдыхаешь аромат обеда. (Кафетерий всегда был недостаточно большим, чтобы вместить целую толпу постоянно переезжавших, плохо подходящих друг другу детей военных.) Это воспоминание лучше, чем те, что она предпочитала в начале. Те, в которых кожа выжигала на одеялах нечеткие очертания рук и ног. Его тело и ее тело, впечатанные в матрас и подушку… Она задыхается, отгораживается от этих мыслей. Снимает брюки и трусы. Старые одеяла царапают ей ноги. Сегодня ночью она не будет отдыхать и не может делать вид, что причиной тому - продолжающееся укрепление ее способности к выживанию. Она устала от привидений, но его призрак, или двойник, или его мифическая тень скручивают ее желудок приступом на молекулярном уровне. Он кипит удовольствием под ее кожей; ее кости узна`ют его. Вот то, что находится внутри. Вот то, что важно. Одеяла отброшены. Она снова тянется к его рукам, всем своим естеством жаждет узнать, где или как он испытывает это, если под его телом есть такой же не имеющий значения матрас со следами свиданий, в которых он не участвовал и до которых ему не было дела. Интересно, осознает ли он силу, оставшуюся в его теле - гибкую, и сильную, и сокрушительную, и правильную. Она долго боролась, чтобы оставаться в неизвестности и спокойствии. Холод в спальне пронизан пунктиром светлой плоти и его дыханием возле ее уха, около ее горла. Она скрещивает щиколотки и тянет его внутрь своего тела. Легкое таяние их слияния шокирует, и он шепчет ее имя всего один раз перед тем, как раствориться в воздухе. Жар, оставшийся в ее теле, шипит. Ей не хватает его, как глубокого дыхания, как объятий во время сна. Она поворачивается на бок и дрожит от пугающего озноба. С усилием открывает глаза в душевной темноте и тянется к нему, к его упрямым плечам, упрашивает снова погрузиться в нее, шепчет около его губ, сжимает, и утешает, и ласкает их соединенные тела, предавая свой с трудом завоеванный холод, боготворит его жар, его сердце. Это всего лишь мгновение. В конце концов, он уплывает, полный страха, целуя отпечатки своих пальцев на ее бедрах, ее раздвинутые ноги. Она лежит тихо. Потом снова заворачивается в одеяла, не моргая. Садится спиной к стене. Ее руки сияют в снежном свете. В последний раз, когда они были вместе, он касался ее запястий своими, пометил ее укусом, который она ни за что не согласилась бы забыть или утратить. Он любил ее, как шрам, как сокровенную рану. Их ритмы пульсировали в противовес друг другу в переплетении одинаковых голубых огней, откровение связующих нитей и языков пламени. Когда в передней части дома разбивается стекло, она не двигается до тех пор, пока шаги не приближаются. Некоторые события нельзя остановить. Слишком поздно. «Мы видим сны?» - вот первый вопрос, вылетающий утром изо рта каждого гостя. Нет, говорю. Так же, как и я. «А где же ваш хрустальный шар?» - это обычно второй вопрос. Иногда я бы хотел, чтобы у меня был такой - переливчатая игрушка, над которой я мог бы держать руки. У меня в жизни не было повода становиться шутником, но эти цыганские предсказатели судьбы, которых показывают по телевизору (не то чтобы я когда-нибудь прямо смотрел телевизор, но вы будете удивлены, узнав, что у людей на уме), всегда разыгрывают хорошее шоу. В сравнении с ними я туп и прост, как куча дров. «Откуда вы знаете, что мы будем чувствовать?» Ах, дорогие мои. Это гораздо важнее, чем причины, вызывающие эти чувства. Только то, что вы чувствуете, может спасти вас. Успокойтесь, говорю я им. Это еще не всё. По другую сторону лесов ждет выход. Ночь, как слепой. Незримая полоса воды и вывороченных деревьев. Он идет, шатаясь, прочь от невообразимого ужаса жары, от нее. Он падает. Кровоточащие запястья все еще связаны у него за спиной. Зацепившись за низкий колючий кустарник, рваная веревка наконец ослабла. Он не спешит освободиться. Дождь припечатывает его к грязной земле, полу замерзшей слякоти. Он сжимается в самый маленький из комков. Ждет и отказывается спать. Если он закроет глаза, они найдут его. Утро - это солнечный свет, проникающий сквозь чудовищную тучу. Он распутывает веревку, зацепившуюся за куст у него за спиной. Смотрит на свое тело, грязное, покрытое синяками там, где не защищено дырявым хаки и тонким, проеденным молью темно-синим свитером с открытым воротом. Его запястья настолько же изранены, насколько истерлись рукава его свитера. Он вздрагивает и делает попытку подняться. Он может чувствовать ее, живую и горячую, на своей коже. Он тащится полусогнувшись. Тянется вперед, спотыкается. Тяжело дышит от страха. Он должен оставить ее, ему это известно. Должен снова пуститься в бега. Она не может следовать за ним. Лес, однажды умерший и замолкший, теперь трещит и скрипит. Лед по краю кровавого потока открывается, как трещина на губе. Кто-то должен скоро придти. Природа поставила будильник. Покалеченный мир просыпается. Он должен выбраться. Он должен найти ее. Нет. Нет. Он не может вернуться до тех пор, пока не достигнет противоположной стороны и не узнает наверняка, что там есть оборона. Она в безопасности, она скрывается. С ней все будет хорошо. Она будет жить. Он бежит, потому что она – единственное, что он может защитить. Потому что она – единственная причина, чтобы попытаться. Он бежит вниз, вниз, в долину. Находит тропинку. Его дыхание барахтается в тяжелом воздухе с гулким звуком паровой машины. Он прибывает в пункт назначения, когда слегка подернутое облаками солнце задевает верхушки деревьев. Его испуганный взгляд охватывает всю протяженность отмели, усыпанной трупами. Местность – сухожилие и хрящ, жилистые мускулы и горящие волосы. Он спотыкается о человека, чья грудь – каверна, полная червей и иголок. Он вдруг смутно вспоминает, что есть слово – allotriophagy – для обозначения выташнивания странных и инородных предметов, вызванного или связанного с одержимостью демонами. Что есть слова почти для всего. Но он не может придумать слова для этого зрелища перед ним. Вдоль длинной стены – напротив остатков дров - кто-то сложил в кучу черепа. Страшные застывшие лица скалятся на него, безмолвные и осуждающие. Он почти не чувствует ее. Он видит лопату, прислоненную к кривому дубу. У него есть дело, которое надо сделать, прежде чем уйти. День – грязь и снег, смерзшаяся кровь и обломки костей, сложенные, как ветки. Помощник прибывает быстро – полупьяный - смеясь, ворча, шатаясь. Пистолет вскинут, звук эха затерялся рядом с замерзшим прудом. Пауза. Убийца вздыхает. К черту! Глупые формальности. Совершенно бесполезные в твоем случае. – Женщина швыряет оружие в воронку и скалится от удара. – Я пробовала. На вид ты недостаточно здоров, чтобы добраться до выхода на границе в Силвербридже. Если кто-нибудь спросит, ты видел мое тело, сброшенное в канаву где-то в районе центрального водохранилища. - Он моргает, но убийца продолжает. – На внешней стороне в основном чисто. Живых людей не слишком много, ну а чего ты ожидал? Там сейчас на некоторое время прекращение огня. Что-то о проведении повторных переговоров. Я понятия не имею. – Ботинки женщины с хрустом давят снег и сухое дерево, когда она топчется на месте. – Я слышала, они совершили вчера налет на ее дом. Пара моих информаторов были под впечатлением от ее умения сражаться. И все же… насколько легко они прижали ее руки-ноги к постели и малость позабавились… Черт, хоть кому-то удалось потрахаться… - Еще одна улыбка. – Ну, удачи, агент. У него сдавливает грудь. Прежде он пытался отречься от нее. Лживый защитник. Он бежит. Мили. Испуганный, но не беспомощный, только обостренные нервы и усталость. Он позволяет себе спросить. Где ты? Где ты, шепчет он. Здесь. Все в порядке. Он спотыкается. Ледяной дождь со снегом покрывает все стремительным штормовым сумраком. Он падает, лежит несколько минут, а потом вползает в пещеру, садится, охватывает руками колени и тихонько качается. К счастью, она так близко, пламя в этой лишенной света дыре. Неожиданно усилившийся страх прорезает темную завесу между ними. Он не хочет помнить. Она слегка мечется и стонет. Его пальцы едва касаются ее пупка. Она раздвигает бедра - как утешение, как приглашение. Кончики ее пальцев пробегают по его губам. Они оба плачут. Это не что иное, как радость. Откровение. Благоговение. Это всё, чего он когда-либо хотел. Потом его губы на ее губах. Он находит теплый вход в ее тело. Ее вкус - сладко-горький шоколад. И море. И пряности. Ее руки ласкают его волосы, и когда он наконец приподнимается, а потом проникает в нее, он осознает, что начинается новый отсчет. Это сейчас реально и нерушимо. И она целует его так, словно он может спасти ее. Словно он спасает ее - сильный ум и нехрупкое тело. Вот оно, священное единение. Одинокий и необходимый экстаз. Ритуал и таинство: он молится за нее, с ней, ее рот на его животе и ниже. Он обнимает ее, прижимает к себе. Это всего лишь мгновение. Ее тело отрывается от него так же медленно, как тогда, когда он впервые запомнил ее. И он чувствует, что она плывет где-то рядом. Шумный дождь со снегом покрывает лаком деревья, создает островки льда, которые раскалываются, как брошенные зеркала, но она успокаивает его, уговаривает уснуть, возвращаясь спокойно, чтобы окружить его собой. Это их обручение, как если бы они были связаны друг с другом золотом. Провод ослабляется, начинает раскручиваться. Человек открывает дверь в дом агента Скалли. Он искал ее много месяцев. Он слышал, что агент Малдер попал в западню, так что ее пощадят. Одно это, вероятно, достаточно разозлило ее, чтобы оставаться в живых. Человек слышал, что Скалли пряталась здесь, под прикрытием снега и лесов, изыскивая ресурсы для поисков Малдера. Он видит, что так и было. Он входит в разграбленную спальню. Мародеры по-настоящему тщательно обчистили это место, не оставив ничего, что можно было бы взять. Ее обнаженное тело – тугой шар, лужа крови вокруг нее высохла и стала темно-темно бурой. В комнате ни звука. Человек накрывает ее простыней и уходит. Убийца кашляет, дешевый виски застрял в ее глотке. Господи, холодно. Голова болит. Она падает и засыпает рядом с голым безголовым трупом. Совсем как в колледже, - саркастически замечает она, громко обращаясь к лесу. Неловко вытаскивает пистолет из кармана куртки, ища пачку сигарет. В мятой бумаге – только крошки табака. Она ругается и выбрасывает пачку. – Тьфу, черт, блин! – Кашляет. Бьет себя по груди и сплевывает. Продолжает идти. Большая скала впереди выглядит неплохо. Как вполне подходящее место, чтобы сесть и восстановить работу легких. Она ударяется головой о низкий вход в пещеру, опускается на колени. У нее не хватает дыхания даже для кашля. Когда же ей удается справиться с бронхами, она вытирает глаза и оглядывается вокруг. Малдер, - говорит она, качая головой. – Вот черт… Перед тем, как уйти, она делает единственную добрую вещь, которая еще возможна. Его ресницы – хрустящая льдистость под ее пальцами, когда она прижимает их к его обветренным щекам. Провод натягивается слишком туго и внезапно обрывается. Никто не стучит в мою дверь, которая от пинка отлетает в сторону, ручка громко ударяется в стену. Она решительно входит в комнату, глаза широко открытые, испуганные. Кто вы? – говорит она требовательно, твердо держа пистолет в руках. Я… Я только говорю вам то, что вам нужно знать. Как? – спрашивает он, возвышаясь у нее за спиной. Его собственный пистолет – ободряющий вес. Я не могу ответить на этот вопрос. Не можете или не хотите? – восклицает она гневно. Вы свободны и можете уехать в любой момент, - отзываюсь я из кресла-качалки. Почему… - она опускает руки и глаза, глубоко вздыхает. – Почему же вы… Я не могу ответить и на этот вопрос, - произношу я отчетливо. – Просто я этим занимаюсь. Но, но… - запинается он. Я устало вздыхаю. Хорошо бы сейчас уснуть… Я единственный обитатель бывшего города Патфорк. Я всегда был здесь, агенты. И должен… сохранять ход вещей. – Я улыбаюсь. Вид у него весьма циничный. Она выглядит так, словно собирается заплакать. Я ощущаю ее усталость. Она невероятно устала от того, что у нее постоянно находятся причины заплакать. Вам не удалось, - начинает агент Малдер. – Это не то будущее, которое я видел. Да, хочу я сказать ему. Не совсем то. Но есть более чем один способ уничтожить мир. И есть более чем одно место, где можно умереть. Весь этот праведный гнев быстро сходит на нет внутри меня, но на мгновение я вспоминаю, на что это было похоже - видеть свою собственную жизнь, разворачивающуюся передо мной. Я мог все изменить. Мог ли? Мы можем изменить то, что произойдет, когда уедем отсюда? – шепчет агент Скалли. Слеза падает на пол к ее ногам. И тогда я понимаю, что она верит. Мне больно, что это правда, которую ей необходимо знать. Моя улыбка тает. Им будет очень трудно этого избежать. - Думаю, вам следует попробовать. Она поворачивается к нему и берет за руку. Не отпускайте ее, - говорю я ему. Он кивает, сжимая ее ладони своими. Не отпущу. Это последнее, что сказано в моем присутствии. Первое обещание. Все чувства начинают оставлять меня. Мои веки трепещут, и отдаленно, отдаленно я слышу, как они выходят из комнаты, собирают свои сумки и покидают мой дом. Мысленным взором я вижу провод, сплетенный вокруг них легкой золотой паутиной. Ты не трус, - с силой шепчет она, снова держа его за руку, и он улыбается. Дождь перестал. Они идут через Бёхнеров лес по направлению к Каролинг-Хол, через пенистую зелень. Девочка – это ключ. Она маленькая и сильная, очень юная, с рыжими волосами, хрупкого сложения. Когда-нибудь она будет высокой. У нее зелено-карие глаза. Она стоит на опушке, машет рукой на прощание и внимательно наблюдает, как они идут, осторожно поддерживая друг друга, к дальней кромке деревьев. Это всего лишь мгновение. ________ (*) Сассафрас – дерево или кустарник семейства лавровых, свойственно южной области США (приатлантические штаты). (**) Патфорк – Pathfork – Развилка. (***) Танжело - гибрид мандарина и грейпфрута.
|