БЕЖЕВАЯ СТЕНА
Ты просыпаешься утром в еще одной незнакомой больничной палате и снова чувствуешь себя так, словно тебя переехал автобус. Но это, конечно, был не автобус. Просто очередной стокилограммовый придурок, которого не привлекала перспектива сдаться и тихо отправиться в тюрьму. Это действительно становится очень утомительно. Тебе удается сесть в постели и при этом громко не застонать. Хороший признак, и ты приходишь к выводу, что, как всегда, будешь жить. Первое, на чем тебе удается сфокусироваться, - обязательное кресло в ногах кровати и большая, темная фигура погруженного в сон человека. Стандарт. Твоя жизнь, кажется, разыгрывает одни и те же сцены снова и снова с предсказуемой повторяемостью телевизионного шоу. С небольшим изменением. Сегодня роль Фокса Малдера будет исполнять Уолтер Скиннер. Потому что Малдер заперт в психбольнице в Виргинии. Дергается там, как мартышка в лаборатории. Если помнишь, Скиннер сунул тебя в это дело якобы потому, что ему нужна была маленькая, хрупкая на вид женщина, послужившая бы приманкой для психопата, который испытывал нежность к экстремальным видам борьбы и женской слабости. Другой помощник директора оставил бы тебя разбираться, почему твой напарник слетел с катушек, взять неделю отпуска и провести ее на пляже или что-нибудь в этом духе. Но Скиннер не тот, кто предпочтет простой путь, если имеется сложный. Естественно, ты позаботилась о том, чтобы из тебя вытрясли дерьмо (да, здесь, возможно, есть некоторый мазохистский подтекст, основанный на глубоко запрятанном чувстве вины). И естественно, Скиннер тут как тут, у твоих ног, ждет, чтобы оплатить твою жертву своей виной. Совсем как Малдер. Похоже, им никогда не приходило в голову, что тебя, может быть, и не интересуют уступки, которые они предлагают. Действительно, глубокий, основанный на чувстве вины подтекст. Только что рассвело. С учетом времени нападения, поездки в больницу, ожидания, обследования, ожидания, заполнения документов, ожидания… ты, вероятно, спала целых два часа. Ты должна находиться здесь двадцать четыре часа - для наблюдения. Но ты же врач. Ты знаешь, как выбраться отсюда. Если удастся все сделать правильно – тебя отпустят еще до того, как в дверях появится поднос с этим отвратительным завтраком… Чего тебе действительно хочется, так это огромную чашку уникального черного, как смола, чая из Старбака. Очень много сливок, без сахара. Ты выскальзываешь из постели и ковыляешь к ванной комнате, не заботясь о том, чтобы придержать рубашку и прикрыть свою голую задницу. Со времени рака ты больше не считаешь собственное тело своим личным имуществом, по крайней мере, в больнице. Тебя мало волнует, если старый Валдо вдруг проснется и увидит полную луну, не слишком скрытую колеблющимися полами голубой больничной сорочки. Ты думаешь, что это даже может принести ему некоторую пользу. Вымывшись и расчесав волосы так, что они почти скрывают ряд стежков, пересекающих твою голову, как шов на мяче для софтбола, ты мысленно проигрываешь стандартную «сцену в больничной палате», а потом с глубоким вздохом выходишь прямо к огням рампы. Сломайте ногу, агент Скалли. Как ты? Хорошо. Тебе нужно больше отдыхать. Я чувствую себя хорошо. Правда. Правда, у тебя ощущение, что твой мозг сейчас взорвется, шов жжет, а синяки на ребрах затрудняют дыхание, но к чему скулить? Ты ставишь свою дорожную сумку на столик возле кровати, открываешь ее и вытряхиваешь оттуда чистое белье. Его щека коротко дергается – единственная реакция на твое безмолвное предупреждение, что ты собираешься одеваться. Он отворачивается, чтобы изучить дверь. Агент Скалли, я хочу, чтобы вы встретились с доктором перед тем, как выпишитесь. Сэр, я хочу, чтобы вы принесли мне кофе. Взгляд, которым он тебя одаривает, - чистый Скиннер: тик-тик-тик – тикает бомба. Но ты ранена, и сейчас утро, и рядом нет Малдера, чтобы все сделать, как надо, так что Скиннеру придется смириться с небольшим нарушением субординации. Пожалуйста, - уступаешь ты, потом поворачиваешься спиной и начинаешь снимать рубашку. Он уходит, не сказав ни слова. Естественно, он ведет машину, когда вы возвращаетесь в Вашингтон. Он даже не спрашивает, и сегодня ты не винишь его. Голова твоя высоко поднята, лицо бесстрастное, как у статуи Девы Марии. А ты тем временем словно читаешь курьезную книгу – длинный перечень монстров, пытавшихся напасть на тебя. Безликие, которым это удалось, парят наверху, невидимые и всесильные. Твои пальцы сплетаются так, что белеют костяшки. Ты пытаешься разъединить их, но как только твой мозг отключается и погружается в собственный мир ужасов, они снова хватают друг друга. Интересно, заметил ли Скиннер. Кто бы ни пытался убить тебя, ты всегда сохраняешь голову на плечах. В Академии у тебя были лучшие оценки по самообороне. Ты всегда всё делаешь правильно. Но когда толчки переходят в пинки – запланированная игра слов – не так уж много может сделать женщина весом 50 килограммов, когда мужчина, ведущий себя, как слон в посудной лавке, вознамерился ее уничтожить. Только вспомнить, как увертываться и падать, не сломав себе при этом шею. Это потом у тебя начинаются проблемы. Как только адреналин перестает отвлекать твой мозг от более сложных мыслительных процессов, ты начинаешь терять себя. Начинаешь думать о ненависти в их глазах. Или о пустоте, что гораздо хуже. О зле, которое движет ими, о том, как близко это зло подступило к твоему телу. И ты ломаешься. Конечно, снаружи никто не знает, что внутри своей головы ты орешь во всю силу легких. Никто, кроме Малдера. У него было достаточно опыта. Ему так часто приходилось орать внутри своей головы, что он точно знал, что происходит в твоей. Но это было до того, как он попал в этот психический переплет. В прошлом все произошло бы так: ты оказалась бы в квартире Малдера. Он никогда даже не задавал вопроса, за что ты неизменно была ему благодарна. Ты бы отключилась в спальне на его вонючих простынях после того, как приняла бы душ в его неопрятной ванной комнате, а он бы лежал, растянувшись на диване, грыз бы семечки и безучастно глазел на любой тестостероновый матч по ESPN. На следующий день или через день ты бы поехала домой. Пару раз, когда это произошло впервые, - после Юджина Тумса, после Донни Пфастера, - ты очень хорошо осознавала романтический потенциал твоей уязвимости. Как заманчиво!.. Но в результате ты сказала себе, что просто не сможешь убедительно изображать увядающую фиалку, так что даже и не пыталась. Стоит ли говорить, что Малдер, в полном соответствии со своей отстраненной, созерцающей собственный пупок натурой (типичной для него, как ты теперь знала), никогда не сделал ни одного движения. А потом ты просто продолжала приезжать в его квартиру, потому что так было проще, чем ехать к матери: бросовая еда лучше, и не нужно выслушивать нотации. Конечно, сегодня к Малдеру поехать нельзя, хотя ты могла бы. У тебя ведь есть ключ. Но ты представила, как лежишь, свернувшись на его несвежем постельном белье. Пыль безмолвно оседает в его гостиной, а за окном идет холодный дождь. Ты, наверное, начала бы плакать. А это не годится. Кроме того, погода неподходящая. Один из тех теплых, невероятно прекрасных весенних дней на средней Атлантике, когда все цветет и сияет. Чего вполне достаточно, чтобы вызвать у тебя тошноту. Твои глаза, кажется, вот-вот взорвутся от неистового давления внутри твоей головы, так что ты закрываешь их. Ты уверена, что линии боли по сторонам твоего рта, которые образовались во время рака, навсегда пометили твою кожу. Сегодня утром ты, может быть, действительно выглядишь на свой возраст. Хочешь поехать домой? Мгновение ты боишься, что думала вслух. Может быть, он должен отвезти тебя в дом твоей матери. Может быть, он представил себе ту же сентиментальную сцену – как ты рыдаешь в подушку Малдера. Может быть, он хочет, чтобы ты припала к его собственной широкой груди и возопила к нему с просьбой о защите. Существенный факт – ты понятия не имеешь, о чем он думает сейчас. Или в любое другое время, если уж на то пошло. Не домой. Он не спрашивает, куда ехать, а когда сворачивает с магистрали в сторону Кристал-Сити, ты начинаешь думать, что болезнью под названием «Малдер» можно заразиться. Его ванная комната громко кричит - «работа прислуги». Чистые простыни на его постели впечатляют тонкостью работы - хрустящие, как бумага. И ты боишься порезаться о складки, которые сама же и создала. Ты представляешь, как ярко-красное тепло твоей крови вытекает, распространяется вокруг, превращая всё в тягучую, кармазинную кашу. Но за свою жизнь ты уже достаточно много истекала кровью, чтобы знать, что это не принесет тебе облегчения. С другой стороны, перкосет(*) может на время сотворить нечто удивительное. Ты принимаешь в два раза больше прописанной дозы и снова ложишься, рассматривая мебель Скиннера. То, что стоит в этой комнате, не соответствует стерильной, дорогой мебели-из-магазина-для-современных-мужчин, которой обставлена остальная часть квартиры. Резное, медового цвета дерево. Слишком уютное. Слишком женское. Ты подозреваешь, что это напоминание о его прежней женатой жизни. Ты подозреваешь также, что лежишь на его супружеском ложе в ложбинке, оставленной телом его жены. Если бы твоя совесть не была химически отделена от твоего тела, это могло бы показаться тебе странным. Всё могло бы показаться тебе странным. Вместо этого ты чувствуешь себя, как бежевая стена напротив, - далекая, беспристрастная, индифферентная. И тебя это вполне устраивает. Ты снова просыпаешься вечером. Тебе требуется много времени, чтобы избавиться от скованности во всем теле и от тумана в голове. Ты чувствуешь мягкость огромной поношенной футболки и штанов, свисающих в твоего тела. Ты остро чувствуешь их запах. И ощущаешь голод. Он приносит тебе домашний овощной суп и горячий сэндвич с сыром, которые ты съедаешь за кофейным столиком, сидя на полу с ногами крест-накрест. Пока ты ешь, он сидит рядом с тобой – не слишком близко – и пьет пиво. Такой Скиннер - в джинсах и футболке, спокойный, как сытый лев, - приводит тебя в замешательство. Он рассказывает тебе о Вьетнаме. О парне, нескладном, жизнерадостном и глупом, как щенок лабрадора, пришедшем в его взвод. Все называли его «ХНП». Стандартная кличка. «Хренов Новый Парень», что для этого парнишки означало «Хренов Невменяемый Придурок» - «пушечное мясо». Он так никогда и не избавился от этой клички. Скиннер делал, что мог, брал вахты и патрулирование вместе с ним. Потому что больше никто не хотел. Во время его увольнительных следовал за ним в сомнительные бары, чтобы ему не свернули шею, и сам давал ему по шее, если это был единственный способ достучаться до него. Парень подобрал бездомную собаку – такую же добрую и глупую, как он сам. Они на пару играли и дурачились с грязи, как щенята, делились едой из одной миски. Собака скулила всякий раз, когда парень уходил на дежурство, а это означало, что Скиннеру приходилось спасать и собаку – не позволять никому в лагере продать ее южным вьетнамцам на обед. Естественно, в результате ничего, что делал Скиннер, не помогло. В брошенном вьетконговском лагере, в крытой соломой хижине парень нашел маленькую металлическую коробочку, - и отправил себя и еще двух человек из взвода к праотцам ожидать второго пришествия Христа. После того, как похоронная команда унесла три тела, отряд, как обычно, вернулся в лагерь. Скиннер слышал, как собака скулит где-то недалеко. Ни секунды не раздумывая, он прошагал через охраняемые ворота, через двор, к тому месту, где была привязана собака, и выстрелил проклятому животному в грудь. Она не умерла. Просто лежала в грязи и продолжала скулить. Тогда он выстрелил ей в голову. Ты удивляешься, зачем он рассказал тебе эту историю. Военные истории твоего отца всегда имели воспитательное значение, содержали мораль. Может быть, он пытался сказать тебе, что Малдер похож на того парня. Или, может быть, это ты на него похожа. А может быть, ты – это тот пес. В следующий раз, когда ты оказываешься в его постели, ты находишься в позиции, которую – ты смутно уверена – его жена никогда бы не допустила. Потому что ты вытянута, как кошка в период течки, твоя задница поднята вверх, и он врезается в тебя, как огромный старый кот. Шэрон – это было видно с первого взгляда – была женщиной, признававшей только миссионерскую позу. С другой стороны, тебе это нравится: не нужно смотреть на него. Потому что речь идет не о любви. Речь идет о забвении. Выключить мозг, сползти в глупое биение человеческой плоти. И совсем ничего не чувствовать - несмотря на ритм, удовольствие-боль, ноющее напряжение, протест твоих синяков, когда он ненароком слишком сильно их задевает. Совсем ничего. Во всяком случае, внутри твоей головы. Ты куришь. Ты чувствуешь себя так, словно тебе снова тринадцать. Ты свернулась калачиком на полу в кладовке с сигаретой Морли-Лайт, которую стащила у матери. И отец застукал тебя. Но к счастью, тебе уже не тринадцать и человек, силуэт которого виден в дверном проеме, не твой отец. Или у тебя сейчас действительно больше проблем, чем тебе казалось. Во что очень трудно поверить. Иногда. Иногда. Когда твоя жизнь выходит из-под контроля, как в плохом фильме на канале Sci-Fi. Или в данном случае – на канале Playboy. Кризисы обычно следует не подряд, а через достаточные промежутки времени, так что сигареты в твоей дорожной сумке успевают выдохнуться. Впрочем, это не проблема. Всё хорошо. Все-таки тебе не придется стучаться в два часа ночи в квартиры соседей Скиннера в надежде стрельнуть сигаретку. Он протягивает руку, и ты отдаешь пачку, ожидая, что он ее скомкает. Но он вытаскивает одну, берет в рот и чиркает дешевой зажигалкой, которую ты держишь внутри пачки. Ты смотришь на его профиль… как он мягко светится в короткой вспышке желтого огня… как свет подчеркивает плоскости и тени его голых плеч и груди. У него действительно великолепное тело. Ты приехала сюда, чтобы избавиться от своей вины. А вместо этого ты желаешь снова дотронуться до него. На этот раз медленнее, чтобы больше внимания уделить деталям. Он выдыхает дым с коротким кашлем. Он давно не курил, но определенно знает, что делает. Он держит сигарету большим и указательным пальцами, горящий огонек спрятан в его ладони. Как солдат ночью. Тебе вредно, - замечает он. Я слышала, от этого бывает рак. - Он продолжает сидеть перед тобой на корточках, его бедро прижато к твоей руке. Ты чувствуешь, что он наблюдает за тобой - так же, как раньше: прямо, с любопытством, потом на мгновение отводит глаза. - Маленькие зеленые человечки тоже не полезны, - добавляешь ты, будто только что до этого додумалась. Он отворачивается. Серые. Между вами это сойдет за юмор. Он так же черен, как углерод в его крови. Так же черен, как опухоль в твоей голове. Ты докуриваешь первой и тушишь сигарету о цементный пол балкона. Потом откидываешь голову к стене, напрягая шею. И он целует тебя… руки запутались в твоих волосах… его сигарета угрожает спалить их или сделать завивку. Ты не слишком любишь целоваться… ощущение губ и языка другого человека… словно жирные, мокрые червяки... Слишком интимно. Гораздо более интимно, чем секс сам по себе, происходящий там внизу, в месте гораздо менее чувствительном и знакомом для тебя. Не это место ты используешь, чтобы охарактеризовать себя, хотя знаешь, что другие так делают. Ты отрываешься от его осторожного языка, слегка прикусываешь, едва касаешься кончиком языка, трешься губами об его губы. Вот это по-настоящему приятно: обещание интимности. Ты обнаруживаешь, что помощник директора Скиннер быстро учится. Он делает последнюю затяжку и бросает сигарету через поручень балкона. Его губы возвращаются к тебе, на этот раз оставляя линию сухих поцелует на твоей шее, а его руки скользят под рубашку, ласкают твои груди и соски, спину и талию. У него теплые, большие, крепкие ладони, от прикосновения которых ты начинаешь чувствовать себя чем-то материальным и твердым. Так продолжается некоторое время, а потом мир вдруг поднимается и поворачивается… и… Скиннер садится на кованый железный стул, а ты оказываешься у него на коленях, верхом на его твердом члене. Ты двигаешься и наблюдаешь, как его глаза закатываются, слышишь его негромкие стоны. Интересно, на что это похоже - быть мужчиной, погруженным в женщину. Должно быть, это расслабляет. Должно быть, это придает силы. Должно быть, это вселяет страх. Должно быть, это очень приятно. Воспоминание приходит без приглашения. Что-то из твоего детства… что-то из разговоров твоих братьев. Мальчишеский юмор, который заставил бы Малдера усмехаться про себя несколько часов. Господи, почему твой мозг выкидывает с тобой такие шутки? Ты знаешь, что не должна этого делать. Возможно, это худшее, что ты можешь сейчас сделать, но это сильнее тебя. Ты всеми силами стараешься подавить смех, который просто заставляет тебя фыркнуть в изгиб его шеи. Что? Ничего. Что? Ты выпрямляешься, не выпуская его, и пытаешься не хихикать. Вафельный зад! – Ты выпаливаешь это и сконфуженно утыкаешься лицом ему в грудь, трясясь от неконтролируемого смеха, балансирующего на грани истерики. Вафельный зад? Ты киваешь, прижимаешься лбом к его груди. Стул… вафельный зад… - едва выдавливаешь ты. И не можешь удержаться - представляешь, как он ходит по своему кабинету голый, а его замечательный зад размечен квадратиками крест-накрест. Вот идет старина Уолт с вафельной задницей, тяжело раненый в войне между полами. Это вызывает у тебя очередную серию смешков. Ты не видишь толком его лица, но ощущаешь одну из его редких, терпеливых полуулыбок. Он крепко тебя обнимает. А вот посмотрим. Он так резко отрывает тебя от себя, что у тебя перехватывает дыхание, и ты перестаешь смеяться. Похоже, тебе объявили выговор. Потом мир снова поворачивается, опрокидывается… и ты чувствуешь твердую поверхность балконного стола, холодом обжигающего твою спину, когда он стаскивает с тебя рубашку. И вот ты распростерта перед ним. И весь мир может это лицезреть. Совсем как в одном из малдеровских видео. Ты не сомневаешься, что кто-то наблюдает. Потому что они всегда наблюдают. Вездесущие, невидимые Они. По крайней мере, ты уверена, что Малдер – даже сквозь хаос своего безумия – каким-то образом сфокусирован на тебе. Естественно, это должно тебя возбудить. К сожалению… Он широко раздвигает твои ноги, и ты позволяешь ему. Его рука грубо ласкает, а потом входит в тебя. Ты выгибаешься навстречу его руке и в то же время скулишь, чтобы он остановился. Он не останавливается. Вместо этого в дело вступают его рот и язык, что почти убивает тебя. Почти, но не совсем. Ты думаешь, что сладкое освобождение рядом, но оно уходит - точка в далеком звездном пространстве, исчезающем в червоточине твоего мозга. Постепенно твое тело создает силовое поле оцепенения, отсекая Скиннера прочь, хотя он все еще внутри тебя. Вероятно, ты слишком часто смотришь «Звездный Путь». Ты вспоминаешь школьных друзей. Кажется, это было в предпоследнем классе. «Вот, Дана, держи это пиво между ног. Оно холодное. Сохрани его для меня. ОК?» Наверное, ему больно так долго стоять на коленях. Ты слышишь, как воет от предательства Малдер. Ты больше не чувствуешь Скиннера - ту неукротимую сладкую истому, которая заставляет тебя желать разбиться вдребезги и растаять в одно и то же время. Он где-то очень далеко, что-то делает с теми частями твоего тела, с которыми ты потеряла контакт много лет назад. Вот то, что случается после ампутаций: фантомные боли. Ты рывком поднимаешь его голову, потом плечи. И целуешь его так, как раньше не стала бы - как своего рода извинение. Но на этот раз он прерывает поцелуй и прижимается к тебе, его эрекция около твоего живота, губы касаются твоих волос. В чем дело? Ни в чем. Что-то… Я просто не могу сейчас. Все в порядке. Дело не в тебе. – Проговори их – все те же старые объяснения. Но сейчас это правда. Им никогда не приходит в голову, насколько эгоистично думать обратное. Что я могу для тебя сделать? – Ты чувствуешь, что он смотрит на тебя. Протянув руку между вашими телами, ты касаешься его по-детски нежной кожи, легкими прикосновениями лаская вверх-вниз. Только это, - отвечаешь ты. – Этого я и хочу. Он тяжело вздыхает и после мгновенного колебания покрывает твою ладонь своей, показывая тебе ритм, который ему нужен. Вот так… Он отпускает твои пальцы, берет тебя за плечи. Все его тело напряжено. Вот так… Что ж, пусть будет так... Ты превратила этого сдержанного, сурового человека в трепещущее желание. Ты превратила его в отчаянную потребность. Господи… - молит он. - Пожалуйста… Именно этого ты и хочешь. Удовлетворение охватывает тебя, как теплый мед. Нет, не оргазм, и жажда между твоих ног не ослабла. Скорее это бальзам для твоей стесненной груди. Он кончает. Ты ласкова с ним - обнимаешь его, пока он содрогается и обессиленно оседает рядом с тобой. Он так уязвим сейчас. Ты легко могла бы причинить ему боль одним подходящим словом, каким-нибудь простым и равнодушным жестом. Ты думаешь о червяке. О проткнутом крючком, извивающемся червяке. Позволь мне что-нибудь для тебя сделать. Он говорит это снова, забираясь в постель рядом с тобой. Ты уже наполовину спишь, лежа на животе. Голая. Грязная футболка валяется где-то на полу. Ты приоткрываешь один глаз. Хорошо. Мне нужно повышение по службе. Нет. Ты пожимаешь плечами и закрываешь глаз. Постель прогибается от его движений, и ты чувствуешь его близость. Сейчас его ладонь на твоей спине, прикрывает свернувшуюся там змею, а потом касается твоих ключиц, поднимается вверх по шее, пальцы ласкают твои волосы. Теплые, как солнечный свет. Медленные, как мед. Как хорошо, - умудряешься ты промямлить. Только это? Эээээ… Секс – это борьба. Убежать и где-нибудь потеряться. А то, что он делает сейчас, - это другое. Это нежность, чего ты совсем не ожидала. Ты восприимчива к этому - и слишком устала, чтобы что-нибудь предпринять. Ты говоришь себе, что все в порядке. Ладонь пробегает вниз по длинным мускулам твоей спины, его большой палец проводит по углублению твоего позвоночника. Тягуче мягко. Его рука у тебя на пояснице. Крепко. На твоей заднице. Ты слышишь его низкий смешок - как отдаленный гром в бархатную ночь. А? Его выдох, как теплый бриз в твоих волосах. Вафельная задница. Ваш общий смех звучит, как дождь. На следующий день ты едешь на берег - достаточно далеко, чтобы никто наверняка не знал ни одного из вас. Тем не менее, люди замечают твои синяки и поглядывают на него с подозрением. Вы оба осторожны. Паранойя – это теперь глубоко укоренившаяся привычка. Вы идете рядом, но не держитесь за руки. Немного разговариваете, но в основном молчите. На пустынном берегу ты останавливаешься, чтобы понаблюдать за ныряющими на горизонте дельфинами. Он стоит сзади тебя. Его руки обрамляют твои плечи, ладони у тебя на талии. Ты прислоняешься к его твердому теплу так, как прислонилась бы к нагретой солнцем скале. И осознаешь, что издали вы, должно быть, хорошо смотритесь вместе - как красочный плакат в журналах, рекламирующих некоторые виды услуг для людей среднего возраста: страхование жизни, дорогое виски, Виагра. Только с близкого расстояния некто мог бы увидеть твои синяки, странно темный оттенок его вен. И только заглянув в ваши сердца, некто мог бы понять, насколько вы оба в этот момент одиноки. Ты когда-нибудь кому-нибудь раскрывала душу, Дана? Ты мгновенно настороже, пытаешься угадать, чего он хочет. А ты? Он думает с минуту. Малдер узнает. Да. – Ты напряженно ждешь, боясь, что он собирается сказать что-то еще, и это будет ужасно унизительно для вас обоих. Но он смотрит на море и ничего не говорит. Его дыхание ласкает твои волосы. Этой ночью ты позволяешь ему быть сверху. Впрочем, он не предоставил тебе выбора. Он берет тебя с обычной для него – теперь ты это знаешь – внезапностью. Тебе это нравится. Тебе вообще нравится, как он трахается – сильно, ровно, без ерунды. Он удерживает твои запястья у тебя над головой, как у пленника, и погружается в тебя. Ты едва можешь шевелиться. Видя, как вздуваются вены на его шее, как он стискивает зубы и хрипит, едва удерживая контроль, ты говоришь ему… Сильней. Он ускоряет темп, и ты удивлена, насколько далеко можешь толкнуть его. Смотри на меня. – Он пристально смотрит тебе в лицо. Он трахает тебя своим взглядом. Ты закрываешь глаза только когда кончаешь. То, что вы разделяете, - это смерть. То, что вы разделяете, - это тьма внутри тебя, контролируемая незнакомцем. Вот то, чего нет у Малдера. Даже сейчас, когда его мозг работает, как радио, принимающее все доступные частоты, ты предполагаешь, что он выживет. Он прорвется, потому что он – центр этой истории. Тот, кто пишет сценарий, решил, что Малдер – герой. Трагический и, возможно, безумный, но все равно герой. В великом спектакле незабываемых речей и крови он не уйдет со сцены до самого конца. Ты и Скиннер существуете только для развития сюжета. Вами управляют, чтобы оттенить Малдера. Ты усиливаешь трагедию, а иногда предоставляешь некоторую комическую разрядку. Розенкранц и Гильденстерн для Фокса Малдера. Ты закончишь жизнь, умирая где-то за сценой. Сообщение о твоей смерти, состоящее из одной строки, принесет безымянный гонец, перечеркнув тем самым твое существование. Вот почему ты будешь делить постель со Скиннером, а не с Малдером. Ты размышляешь об этом посреди ночи, а он спит рядом с тобой, громко храпя. Утром, еще до того, как он проснулся, ты садишься на него и берешь его в рот. Тебя совсем не смущает такой вид интимности. Ты точно знаешь, чего ожидать от пениса: он не будет врать тебе так, как это делает рот. И тот, кто говорил, что минет – это акт подчинения, просто всё делал неправильно. Он стонет в полусне, весь во власти желании. Ты вспоминаешь все глупости типа «Снежной Королевы», которые говорили про тебя на работе, пущенный кем-то и дошедший до него слушок о твоих лесбийских наклонностях… он всё знал, знал лучше, чем кто-либо другой, - и не сказал ни слова. Вот что тебе нравится в мужчинах постарше: они знают, когда следует помалкивать. Им нет нужды похваляться. Они знают силу молчания. А потом настает время уходить. Он ничего не говорит. Ты задерживаешься у входной двери и понимаешь, что он как джентльмен позволит тебе сказать то, что должно быть сказано. Этого больше не случится. Нет. Не случится. Спасибо. – Ты колеблешься. У тебя ощущение, будто ты чем-то ему обязана. – Я была… иногда я просто… - Ты качаешь головой от собственной невразумительности. Ответное движение его головы не поддается расшифровке. То, с чем нам приходится иметь дело… может быть более чем пугающим… Да. – Почему ты чувствуешь себя так, словно студенческая вечеринка закончилась для тебя по-настоящему плохим свиданием? – Со мной сейчас все в порядке… я… мне уже лучше… Ты не целуешь его на прощение и, уходя, все еще ощущаешь горький вкус его оргазма у себя во рту. На следующий день ты идешь навестить Малдера, или вернее – черно-белое размытое изображение Малдера, запертого где-то в комнате. Он воет, как волк в ловушке. И в его вое слышится твое имя. Она там, вместе со Скиннером. Они стоят слишком близко друг к другу. Когда ты смотришь на него, он быстро отводит взгляд. И ты осознаешь, что была невероятно глупой. Ты должна была догадаться по открытой коробке редких японских презервативов, которые он держал в тумбочке рядом с кроватью. «Бойтесь данайцев, дары приносящих…» И ты поверила в его растерянную, невнятную историю о подруге друга, которую он рассказал тебе в ту первую ночь. Свидание вслепую. Из которого на самом деле ничего не вышло. Ты еще пошутила насчет игры слов, и он покраснел. Как ты могла быть такой чертовски глупой? Она рассказывает тебе, будто Малдер сказал, что только она одна в него и верила. Скиннер стоит у нее за спиной, слишком близко, вскинув голову и раздувая ноздри, как лошадь, чувствующая опасность. Вы оба лжецы. – Что ж, по отношению к ней это установленный факт. Твои слова в основном адресованы ему. Он ничего не говорит. Ты звонишь из машины и заказываешь билет на ближайший рейс до Берега Слоновой Кости. Это настолько далеко от сцены, что дальше, кажется, тебе не забраться. Продираясь сквозь пробки в Виргинии, ты заставляешь свой мозг работать на холостом ходу. Когда ты добираешься до места, здание кажется тихим и холодным на фоне солнца. Ты слышишь, как где-то дальше по коридору плачет ребенок - достаточно приглушенно, так что звук скорее вызывает ощущение домашнего комфорта, а не раздражение. Ты включаешь телевизор. Он настроен на ESPN. Ты не переключаешь канал. Бросаешь ключи на кофейный столик, сумку на пол. Принимаешь долгий горячий душ. Даже не подумав надеть что-нибудь, устраиваешься в постели среди смятых простыней, которые до сих пор пахнут им. Наблюдаешь за пылевым снегопадом в полоске солнечного света, льющегося из окон в спальню Малдера. Ты не плачешь. __________ (*) Перкосет – обезболивающее средство, содержащее наркотические вещества. При длительном применении возможно появление зависимости.
|